1. О.В. Михайлов. «Генерал Ермолов» (1777-1853)

Ермолов

Центром управления огромным краем была деревня, насчитывавшая едва ли полторы тысячи лет столица Грузии Тбилиси, по-русски – Тифлис.
Ермолов полюбил этот пестрый и шумный город, город-феникс, десятки раз поднимавшийся из пепла наперекор опустошительным, кровавым нашествиям завоевателей, не оставлявших порою от него камня на камне. Бродя утром без охраны, с неразлучным бульдогом, улочками Тифлиса, любуясь церковью святого Давида, висящей орлиным гнездом на уступе отвесной скалы Мта-цминда, над живописным лабиринтом городских садов. Он размышлял о превратностях истории, о бурных и трагических событиях, память о которых хранил камень.
Он вспоминал о пророке Иезекиле, по преданию именовавшем Тбилиси Тобол или Тубол, о грузинском царе Вахтанге Горгасале, перенесшем сюда из Мцхеты столицу Грузии, и о другом властителе – Гураме Багратиде, при котором город дивно изукрасился дворцами и храмами. Он мысленно перебирал имена завоевателей, предававших Тбилиси мечам и пожарам: персы, хазары, византийцы, арабы, сельджуки, монголы, снова персы…
В правление царицы Русудани хорасанский султан опустошил всю  страну, перерезал почти всех тбилисских жителей и до основания разрушил церкви, число жертв этого погрома доходило до ста тысяч. Свирепый Тимур-ленг (Тамерлан), покидая разоренный город, повелел собрать всех подростков и пустил на них конницу. На том месте, где были затоптаны дети, воздвигнута Калоубанская церковь.
С благодарностью жители Тифлиса, как и вся Грузия, помнили 1873 год – год добровольного присоединения Картли-Кахетинского царства к России, когда в город вступили русские войска…
Ермолов проходил мимо немногочисленных казенных зданий нового города и углублялся в особенно любимую им старую часть Тифлиса, разглядывая разноязычную шумную толпу Майдана.
Тут все кишело от множества людей, лошадей и ишаков, тут встречались жители чуть ли не со всего Востока. Здесь были абхазцы, черкесы, кабардинцы, сваны, шапсуги, осетины – оборванные, чуть не в лохмотьях, зато с дорогим оружием, украшенным серебром. Ермолов знал, что у абхазца черкеска гораздо короче, чем у соседа-адыгейца, а башлык он обвивает около шапки в виде чалмы, чего никогда не делает черкес. Кроме того, черкес носит белый башлык, а абазинец и абхазец – черный или коричневый.
Вот перс, с огненной, окрашенной хной бородой, едет на ослике, болтая длинными ногами; вот дородный армянин в туземной чохе и московском картузе подсчитывает на ходу прибыль от проданных товаров; вот мулла в белой чалме, закатив глаза, бормочет под нос суру из Корана. А вот водовоз – тулучхи медленно продвигается со своей лошадью, нагруженной бурдюками с водой. Ослики тащат дорогой здесь древесный уголь, зелень, фрукты. А рядом портные, поджав ноги, с нитками в зубах, деловито шьют черкески, снимают мерки, утюжат, стегают, а заказчики так же хладнокровно снимают с себя при всем честном народе шаровары, бешметы. Цирюльник мылит щеки и подбородок грузину-франту или громко стрижет ножницами, перебрасываясь соленой шуткой с соседями и прохожими. Базар гостеприимен и открыт для каждого: это и лавка, и клуб, и дом родной…
Миновав Майдан, Ермолов проходил мимо славных тифлисских бань и направлялся к древнему Сионскому собору, начатому еще Вахтангом Горгасалом и подвергавшемуся бесчисленным разрушениям. Тут он входил в прохладный полутемный храм и останавливался над скромной могилой князя Цицианова, вероломно убитого Гуссейн-Али-ханом Бакинским во время переговоров в 1806 году. Впрочем, под плитой покоилось лишь тело грозного князя: голова его была послана Гуссейном в качестве подарка персидскому шаху Баба-хану в Тегеран…
Ермолов размышлял о трагической судьбе Грузии, рассеченной на два царства – Картли-Кахетинское и Имеретинское – и четыре княжества – Гурию, Мегрелию, Сванетию и Абхазию. Он давно, еще до Зубовского похода, понял, что только Россия могла спасти эту страну, как и древнюю Армению, от угрозы персо-османского истребления. Недаром грузины так тянулись к своему великому северному соседу и столько выходцев из Грузии отлично зарекомендовали себя на русской службе уже в XVIII веке – генерал А. А. Багратиони, служившие по ведомству коллегии иностранных дел Г. Хвабулов, А. Моуравов, С. Лошкарев. С Россией навсегда связали свою судьбу и свое творчество писатели и поэты Давид Гурамишвили, Мамука Бараташвили, Дмитрий Багратиони. Единственная грузинская типография после 1724 года существовала на русской земле, в подмосковном селе Всесвятском.
А сколько грузин прославили честь и независимость России на полях сражений с Наполеоном! Как опытен и храбр был генерал от артеллерии князь Яшвили! А добрый учитель и друг Ермолова Багратион? Разве забудет когда-нибудь проконсул Кавказа князя Петра Ивановича, этого суворовского чудо-богатыря и замечательного полководца! Кто знает, может быть, здесь, в этих скрытых густой зеленью домиках с террасами, среди этой толпы, подрастает новый полководец Багратион или новый поэт Давид Гурамишвили!..
Ермолов любовался красавцами картвелами – сильными, ловкими, подвижными – и подмечал черты их привлекательного характера. Грузины, как правило, были честны, впечатлительны, способны к самопожертвованию, доверчивы, добродушны, гостеприимны. Эгоистическая жилка как бы вообще отсутствовала в их натуре. Они поражали его общительностью, веселостью, открытостью, склонностью к удовольствиям и легковерием.
«Веселый и добрый народ… – думал наместник, возвращаясь с бульдогом в свой низенький одноэтажный дом. – Только недостаточно энергичны и предприимчивы. А дел в Грузии – край пепочатый…».
Главнокомандующего Отдельным Грузинским (с 1820 года – Отдельным Кавказским) корпусом очень заботило то, что осуществлять бесчисленные административно-хозяйственные и военные преобразования приходилось почти не имея для этого годных помощников. Большинство русских чиновников, прибывавших в Грузию, были людьми сомнительной нравственности, испорченной репутации, алчными и корыстолюбивыми. Отбросы служивого сословия дворянской империи, они принесли с собой в Грузию казнокрадство, взяточничество, чудовищную волокиту, продажность низших и произвол высших должностных лиц.
При беспрерывных военных действиях с горцами, сопряженных с неимоверными трудностями, Ермолов постоянно боролся с разными злоупотреблениями, нерадивостью и оплошностью подчиненных ему служащих…
Нужны (были) еще люди. Много людей, деятельных, инициативных, энергичных. Чтобы привести к успокоению огромный край. Мусульманское население Кавказа, подстрекаемое персидскими и турецкими агентами, повсеместно выступает против русских. В самой Грузии, разоренной нашествиями и произволом, почти не найдешь княжеской фамилии, в которой не было бы нескольких изменников, бежавших в Персию. Пытается бунтовать грузинский царевич Александр, который то скрывается в горах, то уходит за кордон, к шаху. Мятежные горцы развращены подачками и подарками, воспринимаемыми как слабость русского правительства; на выкуп пленных военным министерством даже назначалась особая сумма. Между тем войска мало, солдаты изнурены болезнями от гнилого и жаркого климата. Системы и руководящей идеи у предшественников, Гудовича или Ртищева не было никакой…
Человек государственный в широком значении этого слова, Ермолов наметил (и выполнил) обширную программу преобразований, административных, и военных, где сочетались холодный расчет, стремительность и настойчивость в достижении намеченной цели.
Ермолов стал целой исторической эпохой для Кавказа.
По словам А. С. Пушкина: «Кавказский край, знойная граница Азии - любопытен во всех отношениях. Ермолов наполнил его своим именем и своим гением…».

 

1. В.А. Гиляровский (1853-1935). «Турецкая война»

В.А. Гиляровский

После Пушкина и Лермонтова писать о Кавказе, а особенно о Военно-Грузинской дороге, - перо не поднимается… Я о себе скажу одно – ликовал я, радовался и веселился. Несмотря на страшную жару и пыль, я забегая вперед, лазил по горам, а иногда откалывал такого опасного козла, что измученные и запыленные солдаты отдыхали за смехом. Так же я дурил когда-то на Волге в бурлацкой артели, и здесь, почуя волю, я был такой же бешенный, как и тогда. На станции Гудаут я познакомился с двумя грузинами, гимназистами последнего класса тифлисской гимназии. Они возвращались в Тифлис с каникул и предложили мне идти и ними прямой дорогой до станции Млеты.
? Только под гору спустимся, тут и Млеты, а дорогой больше 20 верст. Солдаты придут к вечеру, а мы через час будем там.
Партия строилась к походу, и, не скажавшись никому, я ушел с гимназистами  в противоположную сторону, и мы вскоре оказались  на страшном обрыве, под которым дома, люди и лошади казались игрушечными, Терек  ? узенькой ленточкой.
? Вот и Млеты, давай спускаться.
Когда я взглянул вниз, сердце захолонуло, я подумал, что мои гимназисты шутят.
? Мы всегда тут ходим, ? сказал младший, красавец мальчуган. ? Сегодня хорошо, сухо… Первым я, вы вторым, а за вами брат, ? и спустился вниз по чуть заметной стежке в мелком кустарнике. Я чувствовал, что сердце у меня колотится… Ноги будто дрожат… И мелькнула в памяти гнилая лестница моей казанской тюрьмы. Я шагнул раз, два. Поддерживаясь за кустарник, а подо мной быстро и легко спускается мальчик… когда кустарник по временам исчезает, на голых камнях я висну над пропастью, одним плечом касаясь скалы, нога над бездной, а сверху грузин напевает какой-то веселый мотив. Я скоро овладеваю собой, привыкаю к высоте и через какие-нибудь четверть часа стою внизу и задираю голову на отвесную желтую стену, с которой мы спустились. «Ну вот, видите, как близко?» ? сказал мне  шедший за мной грузин. И таким тоном сказал, будто бы мы по бульвару прогулялись. Через несколько минут мы сидели в духане за шашлыком и кахетинским вином, которое нацедил нам духанщик прямо из огромного бурдюка. Все это я видел в первый раз, все меня занимало, а мои молодые спутники были так милы, что я с этого момента полюбил грузин, а затем, познакомившись с другими кавказскими народностями, я полюбил всех этих горных орлов, смелых, благородных и всегда отзывчивых. …

Война. Писать свои переживания или описывать геройские подвиги – это и скучно и старо. … Служба в полку приучила меня к дисциплине, к солдатской обстановке, жизнь бурлацкая да бродяжная выбросила из моего лексикона слова: страх, ужас, страдание, усталость, а окружающие солдаты и казаки казались мне скромными институтками сравнительно с моими прежними товарищами… На войне для укрощения моего озорства было поле широкое. Мне повезло с места, и вышло так, что война для меня оказалась приятным препровождением времени, напоминавшим мне и детство, когда пропадая на охоте с Китаевым, и жизнь бродяжную. Мне повезло. Прутников получил у кутаисского воинского начальника назначение вести свою команду в 120 человек в 41-ю дивизию, по тридцати человек в каждой из четырех полков, а сам был назначен в 161-й Александровский, куда постарался зачислить и меня.
В Кутаисе мы пробыли два дня; я в это время снялся в своей новой черкеске и послал три карточки в Россию – отцу, Гаевской и Далматову. Посланная отцу карточка цела у меня по сие время. Походным порядком шагали мы в Гурии до ее столицы, Озургет. Там в гостинице «Атряд» я пил чудное розовое вино типа известного немецкого «асманхейзера», но только ароматнее и нежнее. Оно было местное и называлось «вино Гуриели». Вот мы на позиции, на Муха-Эстате. Направо Черное море открылось перед нами, впереди непреступные Цихидзири, чертова крепость, а влево лесистые дикие горы Аджарии.
В день прихода нас встретили все офицеры и командир полка седой грузин князь Абашидзе, принявший рапорт от Прудникова. Тут же нас разбили по ротам, я попал в 12-ю стрелковую…
И так я попал в общество офицеров и жил в палатке Кости Попова. Полюбил меня Карганов и в тот же вечер пришел к нам в палатку с двумя бутылками прекрасного кахетинского, много говорил о своих боевых делах, о знаменитом Бакланове, который его любил, и, между прочим, рассказал, как у него из-под носа убежал знаменитый абрек Хаджи-Мурат, которого он под строгим конвоем вел в Тифлис.
? Пан-ымаешь, вниз головой со скалы , в кусты нырнул, загрэмел по камням, сам, сам слышал… Меня за него чуть под суд не отдали… Приказано было мне достать его живым или мертвым… Мы и мертвого не нашли … Знаем, что убился, пробовал спускаться, тело искать, нельзя спускаться, обрыв, а внизу глубина, дна невидно… Так и написали в рапорте, что убился в бездонной пропасти… Чуть под суд не отдали.
Ни я, ни Костя, слушавшие с восторгом бесхитростный  рассказ старого кавказского вояки, не знали тогда, кто такой был Хаджи-Мурат, абрек да абрек.
? Потом, ? продолжал Карганов, ? все-таки я его доколотил. Можете себе представить, год прошел, а вдруг опять Хаджи-Мурат со своими абреками появился, и сказал командир: «Ты его упустил, ты его и лови, ты один его в лицо знаешь»… Ну и теперь я не пойму, как он тогда жив остался! Долго я его искал, особый отряд джигитов для него был назначен, одним таким отрядом командовал я, ну нашел. Вот за него тогда и получил,  указал он на Георгия.
?
Десятки лет прошло с тех пор. Костя Попов служил на Западе в каком-то пехотном полку и переписывался со мной. Между прочим, он был женат на сестре знаменитого ныне народного артиста В.И. Качалова, и когда, тогда еще молодой, первый раз он приехал в Москву, то он привез из Вильны мне письмо от Кости.
Впоследствии Костя Попов, уже в капитанском чине, заезжал ко мне в Москву, и в разговоре напомнил о Карганове.
? Ты не забыл Карганова, нашего ротного? … Помнишь, как он абрека упустил, а потом добил его?
? Конечно, помню.
? А знаешь, кто этот абрек был?
? Вот не знаю.
? Так прочитай Льва Толстого «Хаджи-Мурат».
И действительно, там Карганов, наш Карганов!
И почти слово в слово я прочитал у Льва Николаевича его рассказ, слышанный мной в 1887 году на позиции Муха-Эстата от самого Карганова, моего командира.

          [Выдержки из повести «Хаджи-Мурат» Льва Николаевича Толстого:

«Хаджи-Мурат опустил голову и долго просидел так; потом взял палочку, лежавшую у тахты, достал из-под кинжала с слоновой ручкой, оправленной золотом, острый, как бритва, булатный ножик и начал им резать палочку и в одно и то же время рассказывать. …

Хаджи-Мурат

Но когда генерал (Клюгенау Ф. К.) уехал в Тифлис, Ахмет-Хан сделал по своему: с ротой солдат  схватил меня, заковал в цепи и привязал к пушке. Шесть суток держали меня так. На седьмые сутки отвязали и повели в Темир-Хан-Шуру. Вели сорок солдат с заряженными ружьями. Руки были связаны, и велено было убить меня, если я захочу бежать. Я знал это. Когда мы стали подходить, подле Моксоха тропка была узкая, направо кручь сажен в пятьдесят, я перешел от солдата направо, на край кручи. Солдат хотел остановить меня, но я прыгнул под кручь и потащил за собой солдата. Солдат убился насмерть, а я вот жив остался. Ребра, голову, руки, ногу – все поломал. Пополз было – и не мог. Закружилась голова, и я заснул. Проснулся мокрый, в крови. Пастух увидел. Позвал народ, снесли меня в аул. Ребра, голова зажили, зажила и нога, только стала короткая. …
Всю ночь Хаджи-Мурат не спал и думал.
К середине ночи решение его было составлено. Он решил. Что надо бежать в горы и с преданными аварцами ворваться в Ведено и или умереть, или освободить семью. …
Но горцы прежде взялись за оружие и били казаков из пистолетов и рубили их шашками. …
«Что ж, будем биться как Гамзат», ? подумал Хаджи-Мурат.
После того как дана была тревога, Карганов с сотней милиционеров и казаков бросился в погоню Хаджи-Мурата, но нигде не нашел ни его, ни следов его. Карганов уже возвращался  безнадежно домой, когда перед вечером ему встретился старик татарин. Карганов спросил у старика, не видел ли он шестерых конных? Старик отвечал, что видел. Он видел, как шесть конных кружились по рисовому полю и въехали в кусты, в которых он собирал дрова. Карганов, захватив с собой старика, вернулся назад и, по виду стреноженных лошадей  уверившись, что Хаджи-Мурат был тут, ночью уже окружил кусты и стал дожидаться утра, чтобы взять Хаджи-Мурата живого или мертвого. …
Солнце взошло в пол-дерева. И Хаджи-Мурат  уже думал сесть на лошадей и попытаться пробиться к реке, когда послышались крики вновь прибывшей большой партии. Это был Гаджи-Ага мехтулинский с своими людьми. Их было человек двести. … Гаджи-Ага, так же как Карганов, начал с того, что закричал Хаджи-Мурату, чтобы он сдавался, но, так же как и в первый раз, Хаджи-Мурат ответил выстрелом. …
Гаджи-Ага, наступив ногой на спину тела, с двух ударов отсек голову и осторожно, чтобы не запачкать в кровь чувяки, откатил ее. …
И Карганов, и Гаджи-Ага, и Ахмет-Хан, и все милиционеры, как охотник над убитым зверем, собрались над телами Хаджи-Мурата и его людей и, в пороховом дыму стоявшие в кустах, весело разговаривая, торжествовали свою победу»].

У Карганова в роте я пробыл около недели, тоска страшная, сражений давно не было. Только впереди отряда бывали частые схватки охотников. Под палящим солнцем учили присланных из Саратова новобранцев. Я как-то перед фронтом показал отчетливые ружейные приемы, и меня никто не беспокоил. Ходил к нам Николин (товарищ В. Гиляровкого по Московскому юнкерскому училищу ? Б.Н.), и мы втроем гуляли по лагерю, и мне они рассказывали расположение позиции.
? Вот это Хуцубани… там турки пока сидят, господствующие позиции, мы раз в июне ее заняли, да нас оттуда опять выгнали, а рядом с ним, полевее, вот эта лесная гора в виде сахарной головы называется «Охотничий курган», его нашли охотники-пластуны, человек двадцать, ночью отбили у турок без выстрела, всех перерезали и заняли… Мы не успели послать им подкрепления, а через три дня наши пришли на смену, и там оказалось 18 трупов наших пластунов, над ними турки жестоко надругались. Турок мы опять выгнали, а теперь опять там стоят наши охотники, и с той поры курган называется «Охотничьим»… Опасное место, на отлете от нас, к туркам очень близко… Да ничего, там такой народец подобрали, который ничего не боится.
Рассказал мне Николин, как в самом начале выбирали пластунов-охотников: выстроили отряд и вызвали желающих умирать, таких кому жизнь не дорога, всех готовых идти на верную смерть, да еще предупредили, что ни один охотник-пластун родины своей не увидит. Много их перебили за войну, а все-таки охотники находились. Зато житье у них привольное, одеты кто в чем, ни перед каким начальством шапки зря не ломают и крестов за отличие больше дают.
Так мы мило проводили время. Прислали нашим саратовцам обмундировку, сапоги выдали, и мне мундира рядового так и не пришлось надеть. Как-то вечером зашел к Карганову его друг и старый товарищ, начальник охотников Лешко. Здоровенный малый, хохол, с проседью, и только в чине поручика: три раза был разжалован и каждый раз за боевые отличия производился в офицеры. На черкеске его, кроме двух солдатских, белел Георгий, уже офицерский, полученный недавно. Карганов позвал пить вино меня и Попова. Сидели до утра, всякий свое рассказывал. Я разболтался про службу в полку, про крючничество и про бурлачество и по пьяному делу силу с Лешко попробовали да на ты выпили.
? Каргаша, ты мне его отдай в охотничью команду.
? Дядя, отпусти меня,? прошусь я.
Карганова весь отряд любил и дядей звал.
? Да иди, хоть и жаль тебя, а ты там по месту, таких чертей там ищут.
Лешко подал на другой день рапорт командиру полка, и в тот же день я распростился со своими друзьями  и очутился на Охотничьем кургане.
В полку были винтовки старого образца, системы Карле, с бумажными патронами, которые при переправе через реку намокали и в ствол не лезли, а у нас легкие бердянки с медными патронами, 18 штук которых я вставил в свою черкеску вместо щегольских серебряных газырей. Вместо сапог я обулся в поршни из буйволовой кожи, которые пришлось надеть мокрыми, чтобы по ноге сели, а на пояс повесил кошки – железные пластинки с острыми шипами и ремнями, которые и прикручивались к ноге, к подошвам, шипами наружу. Поршни нам были необходимы, чтобы подкрадываться к туркам неслышно, а кошки – по горам лазить, чтобы нога не скользила, особенно в дождь.
Помощник командира был поручик нашего полка Виноградов, удалец хоть куда, но серьезный и молчаливый. Мы подружились, а там я сошелся и со всеми товарищами, для которых жизнь – копейка… Лучшей компании я для себя и подыскать бы не мог. Оборванцы и удальцы, беззаветные, но не та подлая рвань, пьяная и предательская, что в шайке Орлова (см. рассказ Вл. Гиляровского «Тюрьма и воля»), а действительно, «удал-добры молодцы». Через неделю и я стал оборванцем благодаря колючкам, этому отвратительному кустарнику с острыми шипами, которым все леса кругом переплетены: одно спасение – кинжал. Захватит в одном месте за сукно – стоп. Повернулся в другую – третьим зацепило, и ни шагу. Только кинжал и спасал, ? секи ветки и иди смело. От колючки, от ночного лежания в секретах, от ползания около неприятеля во всякую погоду моя новенькая черкеска стала рванью. Когда через недельку я урвался на часок к Карганову и Попову, последний даже ахнул от удивления, увидя меня в таком виде, а Карганов одобрительно сказал:
? Вот тэпэрь ты джигит настоящий.
Весело жили. Каждую ночь в секретах да на разведках под самыми неприятельскими цепями, лежим по кустам да папоротникам, то за цепь проберемся, то часового особым пластунским приемом бесшумно снимем и живого в отряд доставим для допроса… А чтобы часового взять, приходилось речку горную Кинтриши вброд по шею переходить и обратно с часовым тем же путем пробираться втроем – за часовым всегда охотились вдвоем. Дрожит несчастный, а под кинжалом лезет в воду. Никогда ни одному часовому пленному мы никакого вреда не сделали: идет как баран, видит, что не убежишь. На эти операции посылали охотников самых ловких, а главное сильных, всегда вдвоем, а иногда и по трое. Надо снять часового без шума. Веселое занятие – та же охота, только пожутче, а вот в этом-то и удовольствие.

Охотники-пластуны

Здесь некогда было задумываться и скучать, не то что там, в лагерях, где по неделям, а то и по месяцам не было никаких сражений, офицеры играли в карты, солдаты тайкам в кустах в орлянку, у кого деньги есть, а то валялись в балаганах и скучали, скучали… Особенно, когда осенью зарядит иногда на неделю, а то и две, дождь, если ветер подует из мокрого угла, от Батуми. А у нас задумываться было некогда. Кормили хорошо, усиленную порцию мяса на котел отпускали, каши не впроед и двойную порцию спирта. Спирт был какой-то желтый, говорят, местный, кавказский, но вкусный и очень крепкий. Бывало, сгоряча забудешь и хватишь залпом стакан, как водку, а потом спроси, «какой губернии», ни за что не ответишь. Чай тоже еще не был тогда введен в войсках, мы по утрам кипятили в котелках воду на костре и запускали в кипяток сухари – вот и чай. Питались больше сухарями, хлеб печеный привозили иногда из Озургет, иногда пекли в отряде и нам доставляли ковригами. Как-то в отряд привезли муку. Разрезали кули, а в муке черви кишат. Все-таки хлеб испекли из нее.
? Ничего, ? говорили хлебопеки,? солдат не собака, все съест, нюхать не станет.
И ели, и не нюхали.
?
Рионский отряд после того, как мы взяли Кабулеты, стал называться Кабулетским. Вправо от Муха-Эстаты и Хуцубани, которую отбили у турок, до самого моря тянулись леса и болота. Назад, к России, к северу от Озургет до самого моря тянулись леса на болотистой почве, бывшее дно моря. Это последнее выяснилось воочию на посту Цисквили на берегу моря, близ глубокой болотистой речки Чолок, поросший камышами и до войны бывшей границей с Турцией. Цисквили была тогда пограничным постом, и с начала войны там стояли две роты, чтобы охранять Озургеты от турецкого десанта. Кругом болота, узкая песчаная полоса берега, и в море выдавалась огромная лагуна, заросшая камышом и кугой, обнесенная валами песку со стороны моря, как бы краями чаши, такими высокими валами, что волны не поднимались выше их, а весь берег вправо и влево был низким местом, ниже уровня моря, а дальше в непроходимых лесах, на громадном пространстве на север до реки Риона и далее до Поти, были огромные озера-болота, место зимовки перелетных птиц. Эти озера зимой кишели гусями, утками, бакланами, но достать их было невозможно из-за непроходимых трясин. В некоторых местах, покрытых кустарником, особенно по берегу Чолока, росли некрупные лавровые деревья. И когда солдаты в начале войны проходили этими местами, то набивали свои сумки лавровым листом.
? В России он дорог.
Два взвода одиннадцатой роты покойно и скучно стояли с начала войны на посту Цисквили и болели малярией в этом болоте, дышавшем туманами. Это была ужасная стоянка в полном молчании. Солдаты развлекались только тем, что из растущих в лесах пальм делали ложки и вырезали разные фигурки. Раз только и было развлечение: как-то мы со своего кургана увидели два корабля, шедшие к берегу и прямо на нас. В отряде тревога: десант. Корабли шли на Цисквили, остановились так в верстах в двух от нее, сделали несколько выстрелов по посту и ушли. Огромные снаряды не рвались, попадая в болото, разорвались только два, да и то далеко от солдат. Странно, что в это время наши противники в своих окопах сидели без выстрела, и мы им тоже не отвечали. Но все-таки это нас заставило насторожиться, а командир батальона гурийцев, кажется князь Гуриели, знающий местность, доложил начальнику отряда генералу Оклобжио, что надо опасаться десанта немного севернее Цисквили, на реке Супси, впадающей в море, по которой можно добраться до самого Кутаиса и отрезать Озургеты и наш отряд. А на Супси до сих пор и поста не было. Позаботились об этом: послали поручика Кочетова со взводом, приказали выстроить из жердей и болотной куги балаганы, как это было на Цисквили и кое-где у нас в лагере. Кроме того, в помощь Кочетову назначили из нашей пластунской команды четырех, под моей командой. Но мы ушли только через 10 дней, так как турки как-то вели себя непокойно и ни с того ни с сего начали пальбу то тут, то там. Пришлось усилить секреты и разведку, и вся команда по ночам была в разведке под самым туркой. Только через десять дней, когда, по-видимому, все успокоилось, послали нас. Со мной пошли лучшие удальцы: Карасюта, Енетка и Галей-Галимов, татарин с Камы, лесоруб и охотник по зверю. Первые двое неутомимые ходоки, лошадь перегонят, а татарин незаменимый разведчик с глазами лучше бинокля и слухом дикого зверя, все трое великолепные стрелки. Мы вышли до солнышка, пообедали в Цисквили, где наткнулись на одно смешное происшествие: на берег ночью выкинуло дохлого дельфина, должно быть, убитого во время перестрелки с кораблями. Солдаты изрезали его на куски, топили в своих котелках жир, чтобы мазать сапоги. В теплый туманный день вонь в лагере стояла нестерпимая, а солдатам все-таки развлечение, хотя котелки провоняли и долго пахли рыбой.
Второе – грустное: нам показали осколок снаряда, который после бомбардировки солдаты нашли в лесу около дороги в Озургеты, привязали на палку, понесли это чудище двухпудовое с хороший самовар величиной и, подходя к лагерю, уронили его на землю: двоих разорвало взрывом, ? это единственные жертвы недавней бомбардировки.
Дорогу на Супси нам показали так:
? Идите все по берегу, пока не наткнетесь на пост.
? А сколько примерно верст?
? Да часа в три дойдете. Только идите по мокрому песку, не сворачивайте в лес, а то, как попадете в траву, провалитесь, засосет.
Мы шли легко по мокрому песку, твердо убитому волнами, и часа через два-три наткнулись на бивак. Никто даже нас не окликнул, и мы появились у берегового балагана, около которого сидела кучка солдат и играла в карты, в «носки», а стоящие вокруг хохотали, когда выигравший хлестал по носу проигравшего с веселыми прибаутками. Увидев нас, все ошалели, шарахнулись, а один бросился бежать и заорал во все горло:
? В ружье!
И нетрудно было нас, оборванных, без погон, в папахах и поршнях, испугаться: никакого приличного солдатского вида  нет. Я успел окрикнуть их, и они успокоились.

? Пластуны, милости просим!
Кочетова, с которым уже встречались в отряде, я разбудил. Он целыми днями слонялся по лесу или спал. Я принес с собой три бутылки спирта, и мы пробеседовали далеко за полночь. Он жаловался на тоскливую болотную стоянку, где, кроме бакланов да бабы-птицы, разгуливавшей по песчаной косе недалеко от бивака, ничего не увидишь. Развлечения – охота на бакланов и только, а ночью кругом чекалки завывают, за душу тянут…
Между прочим, мы ужинали жареным бакланом, и чтобы не пахнул рыбой, его на ночь  зарывали в землю перед тем, как жарить…
Я уснул в балагане на своей бурке. Вдруг, чуть свет, будят.
? Ваш-бродь, так что неприятель морем наступает. Корабли идут.
Мы выбежали, не одеваясь. Глядим, вдали в море какие-то два пятнышка. Около нашего балагана собрались солдаты.
? Галям, ты видишь? – спрашиваю.
? Два корабля, во какой дым валит.
Я, дальнозоркий, вижу только два темных пятнышка. Кочетов принес бинокль, но в бинокль я вижу немного больше, чем простым глазом. Мы с Кочетовым обсуждаем план защиты позиции, если будет десант, и постановляем: биться до конца в случае высадки десанта и послать бегом сообщить на Цисквили, где есть телеграф с Озургетами. Корабли приближались, Галям уже видит:
? Много народу на кораблях, вся палуба полный.
? Должно быть, десант, ? говорит Кочетов, но тоже, как и все остальные, народа не видит даже в бинокль.
Но вот показались дымки, все ближе и ближе пароходы. Один становится боком, видим на палубе народ. Другой пароход немного подальше также становится к нам боком. Мы оделись. Кочетов уже распорядился расположением солдат на случай десанта и велел потушить костры, где готовился обед. С моря нашего лагеря не видно, он расположен в лощине на песчаном большом плато, поросшим высоким кустарником. Это работа Кочетова.  Нас пятьдесят человек. Солдаты Кочетова вооружены старыми «карле», винтовками с боем не более 1000 шагов. У нас великолепные берданы и у каждого по 120 патронов. А у меня 136. Пароходы стоят. Вдруг на одном из них дымок, бабахнуло. Над нами высоко-высоко завыл снаряд и замер в лесу…  Другой. Третий, и все высокие перелеты. Уложили солдат на валу, я в середине между взводами, рядом со мной Кочетов. Приказано замереть, чтобы о присутствии войск здесь неприятель не догадался.
А выстрелы гремели. Один снаряд шлепнулся в вал и зарылся в песке под самым носом у нас. Один разорвался недалеко от балагана, это был пятнадцатый по счету. Бомбардировка продолжалась больше часу. Солдатам весело, шутят. Рады – уж очень, здесь тоска одолела. Кочетов серьезен, обсуждает план действия.
? Ежели, в случае, что десант…
? Лодки спускают, ? говорит Галям.
Еще четыре «самовара» провыли над нами и замолкли в лесу, должно быть, в болото шлепнулись.
А вот и десант… С ближнего парохода спускаются две шлюпки, полные солдат. Можно рассмотреть фески.
? До моей команды не стрелять, ? говорит Кочетов.
Обсуждаем: подпустить на двести шагов и открывать огнь после трех залпов в одиночку на прицел, а там опять залп, по команде.
? Бить наверняка, уйти всегда успеем!
? Зачем уйти? Штыками будем! – горячится Галям и возбуждает смех своим акцентом.
Две шлюпки двигаются одна за другой саженях в трехстах от нас, кивают красные фески гребцов. Поблескивают ружья сидящих в шлюпках… На носу в первой шлюпки стоит с биноклем фигура в красном мундире и в серой высокой шляпе.
? Англичанин, ? шепчет мне Кочетов и жалеет, что у него нет берданки.
Солдаты лежат, прицелившись, но дистанция слишком велика для винтовок старого образца. Ждут команды «пли». Вдруг на левом фланге грянул выстрел, а за ним вразброд все захлопали.
? Дьяволы! – бесновался Кочетов, но уже дело было непоправимо. А он все-таки командует:
? Пальба взводом, взвод пли…
И после нескольких удачных дружных залпов кричит:
? Лупи на выбор, если долетит… Прицел на пятьсот шагов.
Для наших берданок это не было страшно. В лодках суматоха, гребцы выбывают из строя, их сменяют другие, но все-таки лодки улепетывают. С ближайшего корабля спускают им на помощь две шлюпки, из них пересаживаются в первые новые гребцы; наши дальнобойные берданы догоняют их пулями… Англичанин, уплывший первым, давно уже, надо полагать, у всех на мушках сидел. Через несколько минут все четыре лодки поднимаются на корабль. Наши берданки продолжают посылать пулю за пулей.
Вот на другом закружились белые дымки, опять заухало, опять завыли «самовары», затрещал лес, раздались два-три далеких взрыва, первый корабль отошел дальше, и на нем опять заклубились дымки. После пятнадцати выстрелов корабли ушли вглубь моря… Ни один из выстрелов не достиг цели, даже близ лагеря не легло ни одной гранаты. Солдаты, как бешенные, прыгали по берегу, орали, ругались и радовались победе. Кочетов написал рапорт об отбитии десанта и требовал прислать хоть одно орудие на всякий случай. Когда оно было получено, я с моими охотниками вернулся к своей части.
?
Последний большой бой в нашем отряде был 18 января, несмотря на то, что 17 января уже было заключено перемирие, о котором телеграмма к нам пришла с опозданием на сутки с лишком. Новый командующий отрядом, назначенный вместо генерала Оклобжио, А.В. Комаров задумал во что бы то ни стало штурмовать неприступные Цихидзири, и в ночь на 18 января весь отряд выступил на эту нелепую попытку.
Охотникам было поручено снять часовых, и мы, вброд перебравшись через ледяную воду Кинтриши, бесшумно выполнили приказание, несмотря на обледеневшие горы и снежную вьюгу, пронесшуюся вечером.
Ночь была лунная и крепко морозная. Войско все-таки переправилось благополучно. Наш правый фланг уже продвинулся к Столовой горе, сильной позиции, укрепленной, как говорили, английскими инженерами: глубокие рвы, каждое место перед укреплениями отлично обстреливается, на высоких батареях орудия, а перед рвами страшные завалы из переплетенных проволоками огромных деревьев, наваленных ветвями вперед. Промокшие насвозь во время переправы, в обледеневшей одежде, мы тихо продвигаемся. Вдруг на левом фланге выстрел, другой… целый град… Где-то грянуло орудие, и засверкали турецкие позиции изломанными линиями огоньков с брустверов Самебы и Кверики… Ринулись и мы в атаку, очищая кинжалами дорогу в засеке. Столовая гора засветилась огнями и грохотом… Мы бросились в штыки на ошалевших от неожиданности турок, и Столовая гора была наша…
Бой кипел на всем фронте при ярко восходящем солнце на безоблачном небе; позиция наша; защитники Столовой горы, которые остались в живых, бежали. Картина обычная: трупы, стоны раненых, полковой доктор Решетов и его фельдшера – руки по локоть в крови… Между убитыми и ранеными было много арабистанцев, этого лучшего войска у турок. Рослые красавцы в своих белых плащах с широкими коричневыми полосами. Мы накинули такие плащи на наше промокшее платье и согревались в них. В последствие я этот самый плащ привез в Россию, подарил Далматову, и он в нем играл в Пензе Отелло и Мурзука.
Бой кончился около полудня; день был жаркий, журчали ручьи от тающего снега и голубели подснежники.
К вечеру весь отряд, хоронивший убитых в братских могилах, узнал, что получена телеграмма о перемирии, состоявшем накануне в Сан-Стефано. Приди она во время – боя бы не было, не погибли бы полторы тысячи храбрецов, а у турок много больше. Были бы целы два любимых генерала Шелеметев и Шаликов, был бы цел мой молодой друг, товарищ по юнкерскому учлищу подпоручик Николин: он погиб благодаря своему росту в самом начале наступления, пуля попала ему в лоб. Едва не попал в плен штабс-капитан Ленкоранского полка Линевич (в последствии главнокомандующий во время японской войны), слишком зарвавшийся вперед, но его отбили у турок наши охотники.
Но все было забыто: отряд ликовал – война кончена.

?
Заключили мир, войска уводили в глубь России, но только третьего сентября 1878 года я получил отставку, так как был в охотниках, и нас держали под ружьем, потому что башибузуки наводняли горы и приходилось воевать с ними в одиночку в горных лесных трущобах, ползая по скалам, вися над пропастями. Мне это занятие было интереснее, чем сама война. Охота за башибузуками была увлекательна и напоминала рассказы Майн-Рида или Фенимора Купера. Вот это была война, полная приключений, для нас более настоящая война, чем минувшая. Ходили маленькими отрядами по 5 человек, стычки с башибузуками были чуть не ежедневно. А по взглядам начальства это была какая-то полу война. Это наши удальцы с огорчением узнали только тогда, когда нам за действительно боевые отличия прислали на пластунскую команду вместо Георгиевских крестов серебряные медали на георгиевских лентах с надписью «За храбрость», с портретом государя, на что особенно обижался наш удалой джигит Инал Асланов, седой горец, магометанин, с начала войны лихо дравшийся с турками.
На шестьдесят в живых человек, почти за пять месяцев отчаянной боевой работы. За разгон шаек, за десятки взятых в плен и перебитых в схватках башибузуков, за наши потери ранеными и убитыми, нам прислали восемь медалей, которые мы распределили между особенно храбрыми, не имевшими еще за войну Георгиевских крестов; хотя эти последние, также отличившиеся, и теперь тоже стоили наград, но они ничего не получили, во-первых, потому, что эта награда была ниже креста, а во-вторых, чтобы не обидеть совсем не награжденных товарищей. Восьмерым храбрецам даны были медали, семеро из них радовались как дети, а Инал Асланов ругательски ругался и приставал к нам:
?Пачему тэбэ дали крест с джигитом на коне, а мэнэ миндал царским мордам? – очень обижался старик.

Орден Св. Великомученика и Победоносца Георгия: 1- звезда; 2- лента и крест 1-й степени; 3- крест 4-й степени за выслугу 25 лет; 4- Знак отличия Военного ордена 1-й степени; 5- Знак ордена на Георгиевском оружии «За храбрость»

3 сентября нас уволили, а 5 сентября я был в городе Поти, оттуда на пароходе выехал в Россию через Таганрог.

2.7. С.А. Есенин (1895-1925). «На Кавказе. Поэтам Грузии»

Есенин

На Кавказе
Издревле русский наш Парнас
Тянуло к незнакомым странам
И больше всех лишь ты, Кавказ,
Звенел загадочным туманом.

Здесь Пушкин в чувственном огне
Слагал душой своей опальной:
«Не пой, красавица, при мне
Ты песен Грузии печальной».

И Лермонтов, тоску леча,
Нам рассказал про Азамата,
Как он за лошадь Казбича
Давал сестру заместо злата.

За грусть и желчь в своем лице
Кипенья желтых рек достоин,
Он, как поэт и офицер,
Был пулей друга успокоен.

И Грибоедов здесь зарыт,
Как наша дань персидской хмари,
В подножии большой горы
Он спит под плач зурны и тари.

А ныне я в твою безгладь
Пришел, не ведая причины:
Родной ли прах здесь обрыдать
Иль подсмотреть свой час кончины!

Мне все равно! Я полон дум
О них, ушедших и великих.
Их исцелял гортанный шум
Твоих долин и речек диких.

Они бежали от врагов
И от друзей сюда бежали,
Чтоб только слышать звон шагов
Да видеть с гор глухие дали.

И я от тех же зол и бед
Бежал, навек простясь с богемой,
Зане созрел во мне поэт
С большой эпическою темой.

Мне мил стихов российский жар.
Есть Маяковский, есть и кроме,
Но он, их главный штабс-маляр,
Поет о пробках в Моссельпроме.

И Клюев, ладожский дьячок,
Его стихи как телогрейка.
Но я их вслух вчера прочел –
И в клетке сдохла канарейка.

Других уж нечего считать,
Они под хладным солнцем зреют.
Бумаги даже замарать
И то, как надо, не умеют.

Прости, Кавказ, что я о них
Тебе промолвил ненароком,
Ты научи мой русский стих
Кизиловым струиться соком.

Чтоб, воротясь опять в Москву,
Я мог прекраснейшей поэмой
Забыть ненужную тоску
И не дружить вовек с богемой.
И чтоб одно в моей стране
Я мог твердить в свой час прощальный:
«Не пой, красавица, при мне
Ты песен Грузии печальной».

Сентябрь 1924.
Тифлис

  Поэтам Грузии

Писали раньше
Ямбом и октавой.
Классическая форма
Умерла,
Но ныне, в век наш
Величавый,
Я вновь ей вздернул
Удила.

Земля далекая!
Чужая сторона!
Грузинские кремнистые дороги.
Вино янтарное
В глаза струит луна,
В глаза глубокие,
Как голубые роги?.

Поэты Грузии!
Я ныне вспомнил вас.
Приятный вечер вам,
Хороший добрый час!

Товарищи по чувствам,
По перу,
Словесных рек кипение
И шорох,
Я вас люблю,
Как шумную Куру,
Люблю в пирах и разговорах.

Я северный ваш друг
И брат!
Поэты все единой крови,
И сам я тоже азиат
В поступках, в помыслах
И слове.

И потому в чужой
Стране
Вы близки
И приятны мне.

Века всё смелют,
Дни пройдут,
Людская речь
В один язык сольется.
Историк, сочиняя труд,
Над нашей рознью улыбнется.

Он скажет:
В пропасти времен
Есть изысканья и приметы…
Дралися сонмища племен,
Зато не ссорились поэты.

Свидетельствует
Вещий знак:
Поэт поэту есть кунак.

Самодержавный
Русский гнет
Сжимал все лучшее за горло,
Его мы кончили –
И вот
Свобода крылья распростерла.

И каждый в племени своем
Своим мотивом и наречьем,
Мы всяк
По-своему поем,
Поддавшись чувствам
Человечьим…

Свершился дивный
Рок судьбы:
Уже мы больше
Не рабы.
Поэты Грузии,
Я ныне вспомнил вас,
Приятный вечер вам,
Хороший, добрый час!..

Товарищи по чувствам,
По перу,
Словесных рек кипение
И шорох,
Как шумную Куру,
Люблю в пирах и в разговорах.

                                         <1924>

«Грузия меня очаровала, - писал Есенин поэту Т.Ю. Табидзе, 20 марта 1925 г. – Как только выпью накопившийся для меня воздух в Москве и Питере – тут же качу обратно к Вам, увидеть и обнять Вас… Передай привет всем моим добрым друзьям – Паоло (Яшвили), Леонидзе и Гаприндашвили».
Поэт Г.Н. Леонидзе вспоминает, что Есениным «были задуманы переводы из грузинской поэзии…он мечтал о создании особого цикла стихов о Грузии… Кроме больших и малых планов были большие и малые факты, события, происшествия, эпизоды, связанные с жизнью Сергея Есенина в Тбилиси, в своей совокупности и создавшие у него то настроение, которое продиктовало ему свое послание «Поэтам Грузии» («Воспоминания», с. 388).

Фрагмент из поэмы Георгия Леонидзе «Кахетинские рассветы»:

…Храм разрушен бури взмахом,
Лишь одна стена осталась …
Но прошла, навек умчалась
Та пора, когда над прахом
Пламя жаркое пылало.
А теперь не сабля шаха
– Нож для рези винограда
В завитках лозы мелькает.
Хлеб, вино – труду награда,
И, как радостные слезы,
Небеса роняют росы…
И страна друзей встречает
Небывалым урожаем.

?)…голубые роги. – От названия литературной группировки грузинских поэтов «Голубые роги» (1916-1930), в котрую входили такие выдающиеся поэты, как Паоло Яшвили, Тициан Табидзе, Георгий Леонидзе и др.